Солнце встало над безмятежной землей и своим ярким сиянием благословляло мирный городок. После завтрака тетя Полли совершила обычное семейное богослужение; оно начиналось молитвой, воздвигнутой на прочном фундаменте библейских цитат, которые она кое-как скрепила жидким цементом своих собственных домыслов. С этой вершины, как с вершины Синая, ею была возвещена суровая заповедь закона Моисеева.
THE sun rose upon a tranquil world, and beamed down upon the peaceful village like a benediction. Breakfast over, Aunt Polly had family worship: it began with a prayer built from the ground up of solid courses of Scriptural quotations, welded together with a thin mortar of originality; and from the summit of this she delivered a grim chapter of the Mosaic Law, as from Sinai.
Затем Том препоясал, так сказать, свои чресла[10] и принялся набивать себе голову стихами из библии. Сид уже давным-давно приготовил урок. Том напрягал все свои душевные силы, чтобы удержать в памяти полдесятка стихов. Он нарочно выбрал отрывок из нагорной проповеди, потому что там были самые короткие строки, какие он нашел во всем евангелии. К концу получаса он получил только смутное представление о своем уроке, не больше, потому что в это время его ум бороздил все поля человеческой мысли, а руки находились в непрестанном движении, рассеянно блуждая там и сям. Мери взяла у него книгу и стала спрашивать урок, а он старался ощупью найти свою дорогу в тумане.
Then Tom girded up his loins, so to speak, and went to work to "get his verses." Sid had learned his lesson days before. Tom bent all his energies to the memorizing of five verses, and he chose part of the Sermon on the Mount, because he could find no verses that were shorter. At the end of half an hour Tom had a vague general idea of his lesson, but no more, for his mind was traversing the whole field of human thought, and his hands were busy with distracting recreations. Mary took his book to hear him recite, and he tried to find his way through the fog:
— Блаженные нищие духом… э… э…
"Blessed are the--a--a--"
— Нищие…
"Poor"--
— Да… нищие… блаженны нищие… э… э…
"Yes--poor; blessed are the poor--a--a--"
— Духом…
"In spirit--"
— Духом; блаженны нищие духом… ибо… они…
"In spirit; blessed are the poor in spirit, for they--they--"
— Ибо их… Ибо их…
"Theirs--"
— Ибо их… Блаженны нищие духом, ибо их… есть царствие небесное. Блаженные плачущие, ибо они… они…
"For theirs. Blessed are the poor in spirit, for theirs is the kingdom of heaven. Blessed are they that mourn, for they--they--"
— У-Т-Е…
"Sh--"
— Ибо они… э…
"For they--a--"
— У-Т-Е…
"S, H, A--"
— Ибо они УТЕ… Ну, хоть убей — не знаю, что они сделают!
"For they S, H--Oh, I don't know what it is!"
— Утеш…
"Shall!"
— О, утеш… Ибо они утеш… ибо они утеш… э… э… Блаженны плачущие, ибо, ибо… Что же они сделают? Отчего ты не подскажешь мне, Мери? Отчего ты такая бессовестная!
"Oh, shall! for they shall--for they shall--a--a--shall mourn--a--a--blessed are they that shall--they that--a--they that shall mourn, for they shall--a--shall what? Why don't you tell me, Mary?--what do you want to be so mean for?"
— Ах, Том! Несчастный ты, тупоголовый мальчишка! Я и не думаю дразнить тебя! Нет-нет! Просто тебе надо пойти и выучить все как следует. Не теряй терпения, Том, в конце концов дело наладится, и, если ты выучишь этот урок, я подарю тебе одну очень, очень хорошую вещь. Будь умник, ступай, займись.
"Oh, Tom, you poor thick-headed thing, I'm not teasing you. I wouldn't do that. You must go and learn it again. Don't you be discouraged, Tom, you'll manage it--and if you do, I'll give you something ever so nice. There, now, that's a good boy."
— Ладно… Что же это будет такое, Мери? Скажи, что это будет такое?
"All right! What is it, Mary, tell me what it is."
— Уж об этом не беспокойся, Том. Если я сказала хорошую вещь — значит, хорошую.
"Never you mind, Tom. You know if I say it's nice, it is nice."
— Знаю, Мери, знаю. Ладно, пойду, подзубрю!
"You bet you that's so, Mary. All right, I'll tackle it again."
Действительно, он принялся очень усердно зубрить; под двойным напором любопытства и ожидаемой выгоды урок был блистательно выучен. За это Мери подарила ему новенький нож фирмы Барлоу, стоимостью в двенадцать с половиною центов, и судорога восторга, которую Том испытал, потрясла всю его душу. Хотя нож оказался тупой, но ведь то был “всамделишный” нож фирмы Барлоу, и в этом было нечто необычайно величественное. Откуда мальчишки Запада взяли, что у кого-нибудь будет охота подделывать такие дрянные ножи и что от подделки они станут еще хуже, это великая тайна, которая, можно думать, останется вовеки неразгаданной. Все же Тому удалось изрезать этим ножом весь буфет, и он уже собирался было приняться за комод, да его позвали одеваться, так как пора было идти в воскресную школу.
And he did "tackle it again"--and under the double pressure of curiosity and prospective gain he did it with such spirit that he accomplished a shining success. Mary gave him a brand-new "Barlow" knife worth twelve and a half cents; and the convulsion of delight that swept his system shook him to his foundations. True, the knife would not cut anything, but it was a "sure-enough" Barlow, and there was inconceivable grandeur in that--though where the Western boys ever got the idea that such a weapon could possibly be counterfeited to its injury is an imposing mystery and will always remain so, perhaps. Tom contrived to scarify the cupboard with it, and was arranging to begin on the bureau, when he was called off to dress for Sunday-school.
Мери дала ему жестяной таз, полный воды, и кусок мыла; он вышел за дверь, поставил таз на скамеечку, затем обмакнул мыло в воду и положил его на прежнее место; затем засучил рукава, осторожно вылил воду на землю, вошел в кухню и принялся что есть силы тереть себе лицо полотенцем, висевшим за дверью. Но Мери отняла у него полотенце.
Mary gave him a tin basin of water and a piece of soap, and he went outside the door and set the basin on a little bench there; then he dipped the soap in the water and laid it down; turned up his sleeves; poured out the water on the ground, gently, and then entered the kitchen and began to wipe his face diligently on the towel behind the door. But Mary removed the towel and said:
— Как тебе не стыдно, Том! — воскликнула она. — Разве можно быть таким скверным мальчишкой! Ведь от воды тебе не будет вреда.
"Now ain't you ashamed, Tom. You mustn't be so bad. Water won't hurt you."
Том был немного сконфужен. Снова таз наполнили водой. На этот раз Том некоторое время стоял над ним, набираясь храбрости, наконец глубоко вдохнул в себя воздух и стал умываться. Когда он вторично вошел в кухню с закрытыми глазами, ощупью отыскивая полотенце, вода и мыльная пена, стекавшие у него с лица, не позволяли сомневаться в его добросовестности. И все же, когда он вынырнул из-под полотенца, результаты оказались не слишком блестящие, так как чистое пространство, славно маска, занимало только часть его лица, ото лба до подбородка; выше и ниже этих границ тянулась обширная, не орошенная водой территория, вверху поднимавшаяся на лоб, а внизу ложившаяся темной полосой вокруг шеи. Мери энергично взялась за него, и после этого он стал человеком, ничем не отличавшимся от других бледнолицых: мокрые волосы были гладко причесаны щеткой, коротенькие кудряшки расположены с красивой симметричностью. (Он тотчас же стал тайком распрямлять свои локоны, и это стоило ему немалых трудов; он крепко прижимал их к голове, так как был уверен, что локоны делают его похожим на девчонку; они составляли несчастье всей его жизни.) Затем Мери достала для Тома костюм, вот уже два года надевавшийся им только в воскресные дни. Костюм назывался “тот, другой”, — и это дает нам возможность судить о богатстве его гардероба. Когда он оделся, Мери оправила его, застегнула куртку на все пуговицы, отвернула на плечи широкий воротник рубашки, почистила щеткой его платье и наконец увенчала его пестрой соломенной шляпой. Теперь у него стал приличный и в то же время страдальческий вид. Он действительно тяжко страдал: опрятность и нарядность костюма раздражали его. Он надеялся, что Мери забудет о его башмаках, но надежда оказалась обманчивой: Мери тщательно намазала их, как было принято, салом и принесла ему. Тут он потерял терпение и начал роптать, почему его всегда заставляют делать то, что он не хочет. Но Мери ласково попросила его:
Tom was a trifle disconcerted. The basin was refilled, and this time he stood over it a little while, gathering resolution; took in a big breath and began. When he entered the kitchen presently, with both eyes shut and groping for the towel with his hands, an honorable testimony of suds and water was dripping from his face. But when he emerged from the towel, he was not yet satisfactory, for the clean territory stopped short at his chin and his jaws, like a mask; below and beyond this line there was a dark expanse of unirrigated soil that spread downward in front and backward around his neck. Mary took him in hand, and when she was done with him he was a man and a brother, without distinction of color, and his saturated hair was neatly brushed, and its short curls wrought into a dainty and symmetrical general effect. [He privately smoothed out the curls, with labor and difficulty, and plastered his hair close down to his head; for he held curls to be effeminate, and his own filled his life with bitterness.] Then Mary got out a suit of his clothing that had been used only on Sundays during two years--they were simply called his "other clothes"--and so by that we know the size of his wardrobe. The girl "put him to rights" after he had dressed himself; she buttoned his neat roundabout up to his chin, turned his vast shirt collar down over his shoulders, brushed him off and crowned him with his speckled straw hat. He now looked exceedingly improved and uncomfortable. He was fully as uncomfortable as he looked; for there was a restraint about whole clothes and cleanliness that galled him. He hoped that Mary would forget his shoes, but the hope was blighted; she coated them thoroughly with tallow, as was the custom, and brought them out. He lost his temper and said he was always being made to do everything he didn't want to do. But Mary said, persuasively:
— Ну, пожалуйста, Том… будь умницей.
"Please, Tom--that's a good boy."
И он, ворча, натянул башмаки. Мери оделась быстро, и все трое отправились в воскресную школу, которую Том ненавидел всем сердцем, а Сид и Мери любили.
So he got into the shoes snarling. Mary was soon ready, and the three children set out for Sunday-school--a place that Tom hated with his whole heart; but Sid and Mary were fond of it.
Занятия в воскресной школе длились от девяти до половины одиннадцатого; затем начиналась церковная служба. Мери и Сид всегда добровольно оставались послушать проповедь священника, Том также оставался, — но цели у него были более серьезные. На церковных скамьях могло разместиться около трехсот человек; скамьи были с высокими спинками без подушек, здание маленькое, неказистое, и на крыше торчало нечто вроде узкого ящика из сосновых досок — колокольня. В дверях Том отстал от своих и обратился к одному из приятелей, тоже одетому в воскресный костюм:
Sabbath-school hours were from nine to half-past ten; and then church service. Two of the children always remained for the sermon voluntarily, and the other always remained too--for stronger reasons. The church's high-backed, uncushioned pews would seat about three hundred persons; the edifice was but a small, plain affair, with a sort of pine board tree-box on top of it for a steeple. At the door Tom dropped back a step and accosted a Sunday-dressed comrade:
— Послушай-ка, Билли, есть у тебя желтый билетик?
"Say, Billy, got a yaller ticket?"
— Есть.
"Yes."
— Что возьмешь за него?
"What'll you take for her?"
— А что дашь?
"What'll you give?"
— Кусок лакрицы[11] и рыболовный крючок.
"Piece of lickrish and a fish-hook."
— Покажи.
"Less see 'em."
Том показал. Вещи были в полном порядке; имущество перешло из рук в руки. Затем Том променял два белых шарика на три красных билетика и еще отдал несколько безделушек — за пару синих. Он подстерегал входящих мальчиков и скупал у них билетики разных цветов. Это продолжалось десять — пятнадцать минут. Затем он вошел в церковь вместе с гурьбой опрятно одетых и шумных детей, уселся на свое место и тотчас же затеял ссору с первым попавшимся мальчиком. Вмешался учитель, серьезный, пожилой человек; но едва только учитель отвернулся, Том дернул за волосы сидевшего на скамье впереди и, прежде чем тот успел оглянуться, уткнул нос в книгу. Через минуту он уже колол булавкой другого, так как ему захотелось услышать, как этот другой крикнет “ай!” — и снова получил от учителя выговор. Впрочем, и весь класс был, как на подбор, озорной, беспокойный, шумливый. Когда мальчишки стали отвечать урок, оказалось, что никто не знает стихов как следует, и учителю приходилось все время подсказывать. Но, как бы там ни было, они с грехом пополам добрались до конца урока, и каждый получил свою награду — маленький синий билетик с текстом из библии: синий билетик был платой за два библейских стиха, выученных наизусть. Десять синих билетиков равнялись одному красному и могли быть обменены на него; десять красных равнялись одному желтому; а за десять желтых директор школы выдавал ученику библию в очень простом переплете. (Стоила эта библия при тогдашней дешевизне всего сорок центов.) У многих ли из моих читателей хватило бы сил и терпения заучить наизусть две тысячи стихов, хотя бы в награду им была обещана роскошная библия с рисунками Доре?[12] А вот Мери заработала таким манером две библии — ценой двухлетнего неустанного труда. А один мальчуган из немецкой семьи даже четыре или пять. Однажды он отхватил подряд, без запинки, три тысячи стихов; но такое напряжение умственных способностей оказалось слишком велико, и с этого дня он сделался идиотом — большое несчастье для школы, так как прежде в торжественных случаях, при публике, директор обыкновенно вызывал этого мальчика “трепать языком” (по выражению Тома). Из прочих учеников только старшие берегли свои билетики и предавались унылой зубрежке в течение долгого времени, чтобы заработать библию, — так что выдача этого приза была редким и достопримечательным событием. Ученик, получивший библию, делался в этот день знаменитостью. Мудрено ли, что сердца других школьников, по крайней мере на две недели, загорались желанием идти по его стопам! Возможно, что умственный желудок Тома никогда и не стремился к такой пище, но нельзя сомневаться, что все его существо давно уже жаждало славы и блеска, связанных с получением библии.
Tom exhibited. They were satisfactory, and the property changed hands. Then Tom traded a couple of white alleys for three red tickets, and some small trifle or other for a couple of blue ones. He waylaid other boys as they came, and went on buying tickets of various colors ten or fifteen minutes longer. He entered the church, now, with a swarm of clean and noisy boys and girls, proceeded to his seat and started a quarrel with the first boy that came handy. The teacher, a grave, elderly man, interfered; then turned his back a moment and Tom pulled a boy's hair in the next bench, and was absorbed in his book when the boy turned around; stuck a pin in another boy, presently, in order to hear him say "Ouch!" and got a new reprimand from his teacher. Tom's whole class were of a pattern--restless, noisy, and troublesome. When they came to recite their lessons, not one of them knew his verses perfectly, but had to be prompted all along. However, they worried through, and each got his reward--in small blue tickets, each with a passage of Scripture on it; each blue ticket was pay for two verses of the recitation. Ten blue tickets equalled a red one, and could be exchanged for it; ten red tickets equalled a yellow one; for ten yellow tickets the superintendent gave a very plainly bound Bible (worth forty cents in those easy times) to the pupil. How many of my readers would have the industry and application to memorize two thousand verses, even for a Dore Bible? And yet Mary had acquired two Bibles in this way--it was the patient work of two years--and a boy of German parentage had won four or five. He once recited three thousand verses without stopping; but the strain upon his mental faculties was too great, and he was little better than an idiot from that day forth--a grievous misfortune for the school, for on great occasions, before company, the superintendent (as Tom expressed it) had always made this boy come out and "spread himself." Only the older pupils managed to keep their tickets and stick to their tedious work long enough to get a Bible, and so the delivery of one of these prizes was a rare and noteworthy circumstance; the successful pupil was so great and conspicuous for that day that on the spot every scholar's heart was fired with a fresh ambition that often lasted a couple of weeks. It is possible that Tom's mental stomach had never really hungered for one of those prizes, but unquestionably his entire being had for many a day longed for the glory and the eclat that came with it.
Ровно в назначенный час директор появился на кафедре. В руке у него был закрытый молитвенник. Его указательный палец был вложен между страницами книга. Директор потребовал, чтобы его слова были выслушаны с сугубым вниманием. Когда директор воскресной школы произносит свою обычную краткую речь, молитвенник у него в руке так же неизбежен, как ноты в руке певца, который стоит на концертной эстраде и поет свое соло, — но для чего это нужно, нельзя догадаться, ибо ни в молитвенник, ни в ноты ни один из этих мучеников никогда не заглядывает. Директор был плюгавый человечек лет тридцати пяти, стриженый, рыжий, с козлиной бородкой; верхние края его туго накрахмаленного стоячего воротничка доходили ему чуть не до ушей, а острые концы загибались вперед наравне с углами его рта, изображая собою забор, вынуждавший его смотреть только прямо или поворачиваться всем своим туловищем, когда нужно было глянуть куда-нибудь вбок. Опорой его подбородку служил широчайший галстук, никак не меньше банкового билета, окаймленный по краям бахромой; носки его сапог были по тогдашней моде круто загнуты кверху, словно полозья саней, — эффект, которого молодые люди в то время достигали упорным трудом и терпением, сидя по целым часам у стены и прижимая к ней носки своей обуви. Лицо у мистера Уолтерса было глубоко серьезное, сердце было чистое, искреннее: к священным предметам и местам он питал такие благоговейные чувства и так отделял все святое от грубо-житейского, что всякий раз, когда случалось ему выступать в воскресной школе, в его голосе незаметно для него самого появлялись особые ноты, которые совершенно отсутствовали в будние дни. Свою речь он начал такими словами:
In due course the superintendent stood up in front of the pulpit, with a closed hymn-book in his hand and his forefinger inserted between its leaves, and commanded attention. When a Sunday-school superintendent makes his customary little speech, a hymn-book in the hand is as necessary as is the inevitable sheet of music in the hand of a singer who stands forward on the platform and sings a solo at a concert--though why, is a mystery: for neither the hymn-book nor the sheet of music is ever referred to by the sufferer. This superintendent was a slim creature of thirty-five, with a sandy goatee and short sandy hair; he wore a stiff standing-collar whose upper edge almost reached his ears and whose sharp points curved forward abreast the corners of his mouth--a fence that compelled a straight lookout ahead, and a turning of the whole body when a side view was required; his chin was propped on a spreading cravat which was as broad and as long as a bank-note, and had fringed ends; his boot toes were turned sharply up, in the fashion of the day, like sleigh-runners--an effect patiently and laboriously produced by the young men by sitting with their toes pressed against a wall for hours together. Mr. Walters was very earnest of mien, and very sincere and honest at heart; and he held sacred things and places in such reverence, and so separated them from worldly matters, that unconsciously to himself his Sunday-school voice had acquired a peculiar intonation which was wholly absent on week-days. He began after this fashion:
— Теперь, детки, я просил бы вас минуты две-три сидеть как можно тише, прямее и слушать меня возможно внимательнее. Вот так! Так и должны вести себя все благонравные дети. Я замечаю, что одна маленькая девочка смотрит в окно; боюсь, что ей чудится, будто я сижу там, на ветке, и говорю свою речь каким-нибудь пташкам. (Одобрительное хихиканье). Я хочу сказать вам, как отрадно мне видеть перед собою столько веселых и чистеньких личиков, собранных в этих священных стенах, дабы поучиться добру.
"Now, children, I want you all to sit up just as straight and pretty as you can and give me all your attention for a minute or two. There--that is it. That is the way good little boys and girls should do. I see one little girl who is looking out of the window--I am afraid she thinks I am out there somewhere--perhaps up in one of the trees making a speech to the little birds. [Applausive titter.] I want to tell you how good it makes me feel to see so many bright, clean little faces assembled in a place like this, learning to do right and be good." And so forth and so on. It is not necessary to set down the rest of the oration. It was of a pattern which does not vary, and so it is familiar to us all.
И так далее, и тому подобное. Приводить остальное нет надобности. Вся речь директора была составлена по готовому образцу, который никогда не меняется, — следовательно, она известна всем нам. Последнюю треть этой речи подчас омрачали бои, возобновлявшиеся между озорными мальчишками. Было немало и других развлечений. Дети ерзали, шушукались, и их разнузданность порою дохлестывала даже до подножия таких одиноких, непоколебимых утесов, как Мери и Сид. Но все разговоры умолкли, как только голос директора стал понижаться, и конец его речи был встречен взрывом немой благодарности.
The latter third of the speech was marred by the resumption of fights and other recreations among certain of the bad boys, and by fidgetings and whisperings that extended far and wide, washing even to the bases of isolated and incorruptible rocks like Sid and Mary. But now every sound ceased suddenly, with the subsidence of Mr. Walters' voice, and the conclusion of the speech was received with a burst of silent gratitude.
В значительной мере шушукание было вызвано одним обстоятельством, более или менее редкостным, — появлением гостей: вошел адвокат Тэчер в сопровождении какого-то дряхлого старца. Вслед за ними появились джентльмен средних лет, очень внушительный, с седеющей шевелюрой, и величавая дама — несомненно, его жена. Дама вела за руку девочку, Тому все время не сиделось на месте, он был раздражен и взволнован. Кроме того, его мучили угрызения совести: он не смел встретиться глазами с Эмми Лоренс, не мог выдержать ее неясный взгляд. Но когда он увидел вошедшую девочку, его душа исполнилась блаженства. Он мгновенно начал “козырять” что есть мочи: тузить мальчишек, дергать их за волосы, корчить рожи — словом, упражняться во всех искусствах, которыми можно очаровать девочку и заслужить ее одобрение. К его восторгу примешивалась одна неприятность: воспоминание о том унижении, которое ему пришлось испытать в саду под окошком ангела; но память об этом событии была начертана, так оказать, на зыбком песке. Потоки блаженства, которое испытывал Том, смывали ее, не оставляя следа.
A good part of the whispering had been occasioned by an event which was more or less rare--the entrance of visitors: lawyer Thatcher, accompanied by a very feeble and aged man; a fine, portly, middle-aged gentleman with iron-gray hair; and a dignified lady who was doubtless the latter's wife. The lady was leading a child. Tom had been restless and full of chafings and repinings; conscience-smitten, too--he could not meet Amy Lawrence's eye, he could not brook her loving gaze. But when he saw this small newcomer his soul was all ablaze with bliss in a moment. The next moment he was "showing off" with all his might--cuffing boys, pulling hair, making faces--in a word, using every art that seemed likely to fascinate a girl and win her applause. His exaltation had but one alloy--the memory of his humiliation in this angel's garden--and that record in sand was fast washing out, under the waves of happiness that were sweeping over it now.
Гостей усадили на самом почетном месте, и как только мистер Уолтерс окончил свою речь, он представил посетителей школьникам. Мужчина средних лет оказался весьма важной особой — не более, не менее, как окружным судьей. Такого важного сановника дети еще никогда не видали; глядя на него, они спрашивали себя с любопытством, из какого материала он сделан, и не то жаждали услышать, как он рычит, не то боялись, как бы он не зарычал. Он прибыл из Константинополя, лежавшего в двенадцати милях отсюда; следовательно, путешествовал и видел свет; он собственными глазами видел здание окружного суда, на котором, как говорят, цинковая крыша. О благоговении, вызываемом подобными мыслями, свидетельствовала тишина во всем классе и целая вереница внимательных глаз. То был великий судья Тэчер, родной брат адвоката, проживавшего здесь, в городке. Джефф Тэчер, школьник, тотчас же вышел вперед — чтобы, на зависть всей школе, показать, как близко он знаком с великим человеком. Если бы он мог слышать перешептыванья своих товарищей, они были бы для него сладчайшей музыкой.
The visitors were given the highest seat of honor, and as soon as Mr. Walters' speech was finished, he introduced them to the school. The middle-aged man turned out to be a prodigious personage--no less a one than the county judge--altogether the most august creation these children had ever looked upon--and they wondered what kind of material he was made of--and they half wanted to hear him roar, and were half afraid he might, too. He was from Constantinople, twelve miles away--so he had travelled, and seen the world--these very eyes had looked upon the county court-house--which was said to have a tin roof. The awe which these reflections inspired was attested by the impressive silence and the ranks of staring eyes. This was the great Judge Thatcher, brother of their own lawyer. Jeff Thatcher immediately went forward, to be familiar with the great man and be envied by the school. It would have been music to his soul to hear the whisperings:
— Смотри-ка, Джим, он идет туда! Да гляди же! Никак, он хочет пожать ему руку?.. Смотри! Честное слово, пожимает! Здоровается! Ого-го-го! Тебе небось хотелось бы быть на месте Джеффа?
"Look at him, Jim! He's a going up there. Say--look! he's a going to shake hands with him--he is shaking hands with him! By jings, don't you wish you was Jeff?"
Мистер Уолтерс “козырял” по-своему, суетливо выказывая свое усердие и свою расторопность: его советы, распоряжения, приказы так и сыпались на каждого, на кого он мог их обрушить, Библиотекарь тоже “козырял”, бегая взад и вперед с целыми охапками книг, страшно при этом усердствуя, шумя, суетясь. Молоденькие учительницы “козыряли” по-своему, нежно склоняясь над детьми, — которых они незадолго до этого дергали за уши, — с улыбкой грозя хорошеньким пальчиком непослушным и ласково гладя по головке послушных. Молодые учителя “козыряли”, проявляя свою власть замечаниями, выговорами и внедрением похвальной дисциплины. Почти всем учителям обоего пола вдруг понадобилось что-то в книжном шкафу, который стоял на виду — рядом с кафедрой. Они то и дело подбегали к нему (с очень озабоченным видом). Девочки, в свою очередь, “козыряли” на разные лады, а мальчики “козыряли” с таким усердием, что воздух был полон воинственных звуков и шариков жеваной бумаги. А над всем этим высилась фигура великого человека, восседавшего в кресле, озаряя школу горделивой судейской улыбкой и, так сказать, греясь в лучах собственного величия, ибо и он “козырял” на свой лад.
Mr. Walters fell to "showing off," with all sorts of official bustlings and activities, giving orders, delivering judgments, discharging directions here, there, everywhere that he could find a target. The librarian "showed off"--running hither and thither with his arms full of books and making a deal of the splutter and fuss that insect authority delights in. The young lady teachers "showed off"--bending sweetly over pupils that were lately being boxed, lifting pretty warning fingers at bad little boys and patting good ones lovingly. The young gentlemen teachers "showed off" with small scoldings and other little displays of authority and fine attention to discipline--and most of the teachers, of both sexes, found business up at the library, by the pulpit; and it was business that frequently had to be done over again two or three times (with much seeming vexation). The little girls "showed off" in various ways, and the little boys "showed off" with such diligence that the air was thick with paper wads and the murmur of scufflings. And above it all the great man sat and beamed a majestic judicial smile upon all the house, and warmed himself in the sun of his own grandeur--for he was "showing off," too.
Одного только не хватало мистеру Уолтерсу для полного блаженства: он жаждал показать своим высоким гостям чудо прилежания и вручить какому-нибудь школьнику библию. Но хотя кое-кто из учащихся и скопил несколько желтых билетиков, этого было мало: мистер Уолтерс уже опросил всех лучших учеников. Ах, он отдал бы весь мир, чтобы снова вернуть рассудок мальчугану из немецкой семьи!
There was only one thing wanting to make Mr. Walters' ecstasy complete, and that was a chance to deliver a Bible-prize and exhibit a prodigy. Several pupils had a few yellow tickets, but none had enough--he had been around among the star pupils inquiring. He would have given worlds, now, to have that German lad back again with a sound mind.
И вот в ту минуту, когда его надежда угасла, выступает вперед Том Сойер и предъявляет целую кучу билетиков: девять желтых, девять красных и десять синих, и требует себе в награду библию! Это был удар грома среди ясного неба. Мистер Уолтерс давно уже махнул рукою на Сойера и был уварен, что не видать ему библии в ближайшие десять лет. Но против фактов идти невозможно: вот чеки с казенной печатью, и по ним необходимо платить. Тома возвели на помост, где восседали судья и другие избранники, и само начальство возвестило великую новость. Это было нечто поразительное. За последние десять лет школа не видывала такого сюрприза; потрясение, вызванное им, было так глубоко, что новый герой как бы сразу поднялся на одну высоту со знаменитым судьею, и школа созерцала теперь два чуда вместо одного. Все мальчики сгорали от зависти, и больше всего мучились те, которые лишь теперь уразумели, что они сами помогли Тому добиться такого ужасного успеха, продав ему столько билетиков за те сокровища, которые он приобрел во время побелки забора. Они презирали себя за то, что их так легко одурачил этот коварный пройдоха, этот змей-обольститель.
And now at this moment, when hope was dead, Tom Sawyer came forward with nine yellow tickets, nine red tickets, and ten blue ones, and demanded a Bible. This was a thunderbolt out of a clear sky. Walters was not expecting an application from this source for the next ten years. But there was no getting around it--here were the certified checks, and they were good for their face. Tom was therefore elevated to a place with the Judge and the other elect, and the great news was announced from headquarters. It was the most stunning surprise of the decade, and so profound was the sensation that it lifted the new hero up to the judicial one's altitude, and the school had two marvels to gaze upon in place of one. The boys were all eaten up with envy--but those that suffered the bitterest pangs were those who perceived too late that they themselves had contributed to this hated splendor by trading tickets to Tom for the wealth he had amassed in selling whitewashing privileges. These despised themselves, as being the dupes of a wily fraud, a guileful snake in the grass.
Директор вручил Тому библию со всей торжественностью, на какую был способен в ту минуту, но его речь была не слишком горяча — смутное чувство подсказывало бедняге, что здесь кроется какая-то темная тайна: было бы сущей нелепостью предположить, что этот мальчишка скопил в амбарах своей памяти две тысячи снопов библейской мудрости, когда у него не хватает ума и на дюжину.
The prize was delivered to Tom with as much effusion as the superintendent could pump up under the circumstances; but it lacked somewhat of the true gush, for the poor fellow's instinct taught him that there was a mystery here that could not well bear the light, perhaps; it was simply preposterous that this boy had warehoused two thousand sheaves of Scriptural wisdom on his premises--a dozen would strain his capacity, without a doubt.
Эмми Лоренс сияла от счастья и гордости. Она принимала все меры, чтобы Том заметил ее радость, но он не смотрел на нее. Это показалось ей странным; потом она немного встревожилась; потом в ее душу вошло подозрение — вошло и ушло и вошло опять; она стала присматриваться — беглый взгляд сказал ей очень много, и сердце ее разбилось, она ревновала, сердилась, плакала и ненавидела весь свет. И больше всех Тома… да, Тома (она была уверена в этом).
Amy Lawrence was proud and glad, and she tried to make Tom see it in her face--but he wouldn't look. She wondered; then she was just a grain troubled; next a dim suspicion came and went--came again; she watched; a furtive glance told her worlds--and then her heart broke, and she was jealous, and angry, and the tears came and she hated everybody. Tom most of all (she thought).
Тома представили судье, но несчастный едва смел дышать, язык его прилип к гортани, и сердце его трепетало — частью от страха перед грозным величием этого человека, но главным образом потому, что это был ее отец. Том готов был пасть перед ним на колени и поклониться ему, — если бы тут было темно. Судья положил Тому руку на голову, назвал его славным мальчиком и спросил, как его зовут. Том запнулся, разинул рот и наконец произнес:
Tom was introduced to the Judge; but his tongue was tied, his breath would hardly come, his heart quaked--partly because of the awful greatness of the man, but mainly because he was her parent. He would have liked to fall down and worship him, if it were in the dark. The Judge put his hand on Tom's head and called him a fine little man, and asked him what his name was. The boy stammered, gasped, and got it out:
— Том.
"Tom."
— О нет, не Том, а…
"Oh, no, not Tom--it is--"
— Томас.
"Thomas."
— Вот это так. Я знал, что твое имя, пожалуй, немного длиннее. Хорошо, хорошо! Но все же у тебя, конечно, есть и фамилия; ты мне ее скажешь, не правда ли?
"Ah, that's it. I thought there was more to it, maybe. That's very well. But you've another one I daresay, and you'll tell it to me, won't you?"
— Скажи джентльмену свою фамилию, Томас, — вмешался Уолтерс, — и, когда говоришь со старшими, не забывай прибавлять “сэр”. Надо уметь держать себя в обществе.
"Tell the gentleman your other name, Thomas," said Walters, "and say sir. You mustn't forget your manners."
— Томас Сойер… сэр.
"Thomas Sawyer--sir."
— Ну вот! Умница! Славный мальчик. Хороший мальчуган, молодчина! Две тысячи стихов — это много, очень, очень много! И ты никогда не пожалеешь, что взял на себя труд выучить их, ибо знание важнее всего на свете. Оно-то и делает человека великим и благородным. Ты сам когда-нибудь, Томас, будешь великим и благородным человеком; и тогда ты оглянешься на пройденный путь и скажешь: “Всем этим я обязан бесценной воскресной школе, которую посещал в детстве, всем этим я обязан моим дорогим наставникам, которые научили меня трудиться над книгами; всем этим я обязан доброму директору, который поощрял меня, и лелеял меня, и дал мне чудесную библию, красивую элегантную библию, чтобы у меня была собственная библия и чтобы она всегда была при мне; и все это оттого, что меня так отлично воспитывали”. Вот что ты скажешь, Томас, — и ты, конечно, никаких денег не взял бы за эти две тысячи библейских стихов. Никаких, никогда! А теперь не согласишься ли ты сказать мне и вот этой даме что-нибудь из выученного тобой, — я знаю, ты не откажешься, потому что мы гордимся детьми, которые любят учиться. Ты, конечно, знаешь имена всех двенадцати апостолов?.. Еще бы! Не скажешь ли ты нам, как звали двух первых?
"That's it! That's a good boy. Fine boy. Fine, manly little fellow. Two thousand verses is a great many--very, very great many. And you never can be sorry for the trouble you took to learn them; for knowledge is worth more than anything there is in the world; it's what makes great men and good men; you'll be a great man and a good man yourself, some day, Thomas, and then you'll look back and say, It's all owing to the precious Sunday-school privileges of my boyhood--it's all owing to my dear teachers that taught me to learn--it's all owing to the good superintendent, who encouraged me, and watched over me, and gave me a beautiful Bible--a splendid elegant Bible--to keep and have it all for my own, always--it's all owing to right bringing up! That is what you will say, Thomas--and you wouldn't take any money for those two thousand verses--no indeed you wouldn't. And now you wouldn't mind telling me and this lady some of the things you've learned--no, I know you wouldn't--for we are proud of little boys that learn. Now, no doubt you know the names of all the twelve disciples. Won't you tell us the names of the first two that were appointed?"
Том дергал себя за пуговицу и тупо смотрел на судью. Потом вспыхнул, опустил глаза. У мистера Уолтерса упало сердце. “Ведь мальчишка не в состоянии ответить на самый простой вопрос, — сказал он себе, — зачем только судья спрашивает его?” Но все же он счел своим долгом вмешаться.
Tom was tugging at a button-hole and looking sheepish. He blushed, now, and his eyes fell. Mr. Walters' heart sank within him. He said to himself, it is not possible that the boy can answer the simplest question--why did the Judge ask him? Yet he felt obliged to speak up and say:
— Отвечай же джентльмену, Томас, — не бойся!
"Answer the gentleman, Thomas--don't be afraid."
Том переминался с ноги на ногу.
Tom still hung fire.
— Мне-то ты ответишь непременно, — вмешалась дама. — Первых двух учеников Христа звали…
"Now I know you'll tell me," said the lady. "The names of the first two disciples were--"
— Давид и Голиаф!
"David And Goliah!"
Опустим завесу жалости над концом этой сцены.
Let us draw the curtain of charity over the rest of the scene.