У Тома появились новые большие тревоги: Бекки Тэчер перестала ходить в школу. Эти-то тревоги и отвлекли его ум от мучительной тайны, волновавшей его. Том несколько дней пытался разжечь в себе гордость и выбросить Бекки из головы, но это ему не удавалось. Он начал бродить по вечерам вокруг ее дома и чувствовал себя очень несчастным. Она заболела. Что, если она умрет? Эта мысль удручала его. Он перестал интересоваться военными стычками, и даже морские пираты уже не увлекали его. Очарование жизни исчезло, осталась одна тоска. Он забросил обруч и палку: они не давали ему былых наслаждений. Его тетка встревожилась и стала его лечить, пробуя на нем всевозможные средства.
Она принадлежала к числу тех людей, которые страстно увлекаются всякими патентованными снадобьями и новоизобретенными лечебными методами. Без устали проделывала она всевозможные медицинские опыты. Как только в этой области появлялось что-нибудь свежее, она жаждала испробовать новинку — не на себе, потому что никогда не хворала, но на первом, кто попадался ей под руку. Она выписывала все медицинские журнальчики, жульнические брошюрки френологов,[26] и величавое невежество, наполнявшее их, было для нее слаще меда. Их бредни о вентиляции комнат и о том, как нужно ложиться в постель, и как подниматься с постели, и что есть, и что пить, и сколько нужно делать моциону, и какое поддерживать в себе состояние духа, и какую одежду носить, — все это было для нее непререкаемой истиной, и она никогда не замечала, что журналы, полученные в нынешнем месяце, ниспровергают все то, что сами же рекомендовали в прошлом. Она была честна и простодушна — и потому легко становилась их жертвой. Она собирала все шарлатанские журналы и все шарлатанские снадобья и, говоря фигурально, вооруженная смертью, мчалась на бледном коне, “а за нею все силы ада”. Она очень удивилась бы, если бы узнала, что для своих страждущих соседей она не ангел-целитель и не “ханаанский бальзам”.[27]
ONE of the reasons why Tom's mind had drifted away from its secret troubles was, that it had found a new and weighty matter to interest itself about. Becky Thatcher had stopped coming to school. Tom had struggled with his pride a few days, and tried to "whistle her down the wind," but failed. He began to find himself hanging around her father's house, nights, and feeling very miserable. She was ill. What if she should die! There was distraction in the thought. He no longer took an interest in war, nor even in piracy. The charm of life was gone; there was nothing but dreariness left. He put his hoop away, and his bat; there was no joy in them any more. His aunt was concerned. She began to try all manner of remedies on him. She was one of those people who are infatuated with patent medicines and all new-fangled methods of producing health or mending it. She was an inveterate experimenter in these things. When something fresh in this line came out she was in a fever, right away, to try it; not on herself, for she was never ailing, but on anybody else that came handy. She was a subscriber for all the "Health" periodicals and phrenological frauds; and the solemn ignorance they were inflated with was breath to her nostrils. All the "rot" they contained about ventilation, and how to go to bed, and how to get up, and what to eat, and what to drink, and how much exercise to take, and what frame of mind to keep one's self in, and what sort of clothing to wear, was all gospel to her, and she never observed that her health-journals of the current month customarily upset everything they had recommended the month before. She was as simple-hearted and honest as the day was long, and so she was an easy victim. She gathered together her quack periodicals and her quack medicines, and thus armed with death, went about on her pale horse, metaphorically speaking, with "hell following after." But she never suspected that she was not an angel of healing and the balm of Gilead in disguise, to the suffering neighbors.
В то время только что входило в моду водолечение, и удрученное состояние Тома подвернулось как раз кстати. Тетка поднимала его с постели чуть свет, уводила в дровяной сарай, окатывала целым ливнем холодной воды и растирала полотенцем, жестким, как скребница; потом обвертывала его мокрой простыней и укрывала одеялами, чтобы довести его до седьмого пота, и несчастный потел так, что, по его собственному выражению, “у него все желтые пятна души выступали наружу сквозь поры”.
The water treatment was new, now, and Tom's low condition was a windfall to her. She had him out at daylight every morning, stood him up in the wood-shed and drowned him with a deluge of cold water; then she scrubbed him down with a towel like a file, and so brought him to; then she rolled him up in a wet sheet and put him away under blankets till she sweated his soul clean and "the yellow stains of it came through his pores"--as Tom said.
Несмотря на все это, мальчик бледнел и хирел, и вид у него был очень печальный. Тетка присоединила к прежнему лечению горячие ванны, “сидячие” ванны, души и обливания. Но мальчик оставался унылым, как погребальные дроги. Чтобы помочь воде, тетка стала кормить его жидкой овсянкой и облепила нарывными пластырями. Кроме того, она ежедневно наполняла его, словно кувшин, всевозможными шарлатанскими снадобьями.
Yet notwithstanding all this, the boy grew more and more melancholy and pale and dejected. She added hot baths, sitz baths, shower baths, and plunges. The boy remained as dismal as a hearse. She began to assist the water with a slim oatmeal diet and blister-plasters. She calculated his capacity as she would a jug's, and filled him up every day with quack cure-alls.
Понемногу Том стал вполне равнодушен ко всем пыткам. Это равнодушие вселило в сердце старухи тревогу. Необходимо было во что бы то ни стало вывести Тома из такого бесчувствия. Как раз в это время она впервые услыхала о новом лекарстве, “болеутолителе”, и тотчас же выписала это лекарство в огромном количестве. Отведала его и обрадовалась: то был настоящий огонь в жидком виде. Оно бросила водолечение, отказалась от всяких лекарств и возложила все надежды на новое снадобье. Она дала Тому выпить полную чайную ложку и с замиранием сердца стала ждать результатов. Тревога ее моментально прошла и душа успокоилась, ибо “равнодушие” Тома, несомненно, в одну секунду исчезло. Если бы она посадила его на горячие угли, он не мог бы стать более оживленным и пылким.
Tom had become indifferent to persecution by this time. This phase filled the old lady's heart with consternation. This indifference must be broken up at any cost. Now she heard of Pain-killer for the first time. She ordered a lot at once. She tasted it and was filled with gratitude. It was simply fire in a liquid form. She dropped the water treatment and everything else, and pinned her faith to Pain-killer. She gave Tom a teaspoonful and watched with the deepest anxiety for the result. Her troubles were instantly at rest, her soul at peace again; for the "indifference" was broken up. The boy could not have shown a wilder, heartier interest, if she had built a fire under him.
Том почувствовал, что пора на самом деле проснуться от спячки. Такая жизнь вполне соответствовала его горестному настроению, но в ней было слишком много разнообразия я слишком мало пищи для души. Он стал придумывать всевозможные способы избавиться от этого бедствия и наконец напал на мысль притвориться, будто “болеутолитель” пришелся ему по вкусу: он стал так часто просить новую порцию снадобья, что тетке это надоело, и она сказала, чтоб он сам принимал его, когда вздумается, а ее оставил в покое. Будь это Сид, к ее радости не примешивалось бы никакой тревоги, но, так как дело касалось Тома, она стала потихоньку наблюдать за бутылкой. Лекарства действительно становилось все меньше, но ей и в голову не приходило, что Том лечит на себя, а щель в полу гостиной.
Tom felt that it was time to wake up; this sort of life might be romantic enough, in his blighted condition, but it was getting to have too little sentiment and too much distracting variety about it. So he thought over various plans for relief, and finally hit upon that of professing to be fond of Pain-killer. He asked for it so often that he became a nuisance, and his aunt ended by telling him to help himself and quit bothering her. If it had been Sid, she would have had no misgivings to alloy her delight; but since it was Tom, she watched the bottle clandestinely. She found that the medicine did really diminish, but it did not occur to her that the boy was mending the health of a crack in the sitting-room floor with it.
Однажды, когда он лечил таким образом щель, к нему подошел теткин рыжий кот, замурлыкал и, жадно поглядывая на чайную ложку, попросил, чтобы ему дали попробовать.
One day Tom was in the act of dosing the crack when his aunt's yellow cat came along, purring, eyeing the teaspoon avariciously, and begging for a taste. Tom said:
— Ой, Питер, не проси, если тебе не хочется!
"Don't ask for it unless you want it, Peter."
Питер дал понять, что ему хочется.
But Peter signified that he did want it.
— Смотри не ошибись… пожалеешь…
"You better make sure."
Питер выразил уверенность, что ошибки здесь нет никакой.
Peter was sure.
— Ну, если ты просишь, я дам, я не жадный, но только смотри: не понравится — пеняй на себя.
"Now you've asked for it, and I'll give it to you, because there ain't anything mean about me; but if you find you don't like it, you mustn't blame anybody but your own self."
Питер согласился на эти условия. Том раскрыл ему рот и влил туда ложку “болеутолителя”. Питер подскочил вверх на два ярда, затем издал воинственный клич и заметался кругами по комнате, налетая на мебель, опрокидывая цветочные горшки и поднимая страшный кавардак. Затем он встал на задние лапы и заплясал на полу в припадке безумной радости, закинув голову и вопя на весь дом о своем безмятежном блаженстве. Затем он опять заметался по комнате, неся на своем пути разрушение и хаос. Тетя Полли вошла как раз в ту минуту, когда он, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, исполнил свой заключительный номер: крикнул во все горло “ура” и выскочил в окно, увлекая за собой остальные горшки. Старая леди окаменела от изумления, оглядывая комнату поверх очков, а Том катался по полу, изнемогая от смеха.
Peter was agreeable. So Tom pried his mouth open and poured down the Pain-killer. Peter sprang a couple of yards in the air, and then delivered a war-whoop and set off round and round the room, banging against furniture, upsetting flower-pots, and making general havoc. Next he rose on his hind feet and pranced around, in a frenzy of enjoyment, with his head over his shoulder and his voice proclaiming his unappeasable happiness. Then he went tearing around the house again spreading chaos and destruction in his path. Aunt Polly entered in time to see him throw a few double summersets, deliver a final mighty hurrah, and sail through the open window, carrying the rest of the flower-pots with him. The old lady stood petrified with astonishment, peering over her glasses; Tom lay on the floor expiring with laughter.
— Что такое с нашим котом?
"Tom, what on earth ails that cat?"
— Не знаю, тетя, — едва мог пролепетать Том.
"I don't know, aunt," gasped the boy.
— В жизни своей не видала подобных чудес! С чего это он так ошалел?
"Why, I never see anything like it. What did make him act so?"
— Право же, не знаю, тетя Полли. Кошки всегда кувыркаются, когда у них какая-нибудь радость.
"Deed I don't know, Aunt Polly; cats always act so when they're having a good time."
— Неужели?
В голосе тети Полли было что-то такое, что заставило Тома насторожиться.
"They do, do they?" There was something in the tone that made Tom apprehensive.
— Да, ’м. То есть я так думаю.
"Yes'm. That is, I believe they do."
— Ты так думаешь?
"You do?"
— Да, ’м.
"Yes'm."
Старушка нагнулась. Том с интересом и тревогой следил за ее движениями, по слишком поздно догадался, к чему она клонит. Из-под полога кровати торчала улика — чайная ложка. Тетя Полли вытащила ее оттуда и потрясла над его головой. Том вздрогнул и опустил глаза. Тетя Полли подняла его с полу за обычную рукоятку — за ухо — и больно стукнула по голове наперстком.
The old lady was bending down, Tom watching, with interest emphasized by anxiety. Too late he divined her "drift." The handle of the telltale tea-spoon was visible under the bed-valance. Aunt Polly took it, held it up. Tom winced, and dropped his eyes. Aunt Polly raised him by the usual handle--his ear--and cracked his head soundly with her thimble.
— Ну, сэр, извольте объяснить, за что вы так мучаете бессловесную тварь?
"Now, sir, what did you want to treat that poor dumb beast so, for?"
— Я дал ему лекарство из жалости… потому что у него нет тетки.
"I done it out of pity for him--because he hadn't any aunt."
— Нет тетки! Что за вздор ты городишь, глупец! При чем здесь тетка?
"Hadn't any aunt!--you numskull. What has that got to do with it?"
— Как — при чем! Будь у него тетка, она выжгла бы ему все потроха, припекла бы ему все кишки без пощады… Она не поглядела бы, что он кот, а не мальчик!..
"Heaps. Because if he'd had one she'd a burnt him out herself! She'd a roasted his bowels out of him 'thout any more feeling than if he was a human!"
Тетя Полли ощутила угрызения совести. Ее лечение представилось ей в новом свете: то, что было жестокостью по отношению к коту, могло быть жестокостью и по отношению к ребенку. Сердце ее стало смягчаться, и она устыдилась. Слезы выступили у нее на глазах, и, положив руку на голову Тома, она мягко сказала:
Aunt Polly felt a sudden pang of remorse. This was putting the thing in a new light; what was cruelty to a cat might be cruelty to a boy, too. She began to soften; she felt sorry. Her eyes watered a little, and she put her hand on Tom's head and said gently:
— Я ведь старалась для твоей же пользы, Том. И это принесло тебе пользу.
"I was meaning for the best, Tom. And, Tom, it did do you good."
Том серьезно посмотрел ей в лицо. Только углы его рта вздрагивали еле заметной усмешкой.
Tom looked up in her face with just a perceptible twinkle peeping through his gravity.
— Я знаю, тетя, что вы желали мне добра, да и я Питеру тоже. Это принесло нему пользу. Я никогда еще не видывал, чтобы он так лихо танцевал…
"I know you was meaning for the best, aunty, and so was I with Peter. It done him good, too. I never see him get around so since--"
— Ну, будет, будет, Том, не раздражай меня снова. Веди себя хорошенько, будь умницей… и больше тебе не будет лекарств.
"Oh, go 'long with you, Tom, before you aggravate me again. And you try and see if you can't be a good boy, for once, and you needn't take any more medicine."
Том пришел в школу до начала урока. Все заметили, что такие необычайные случаи повторяются за последнее время каждый день. И сегодня, как всегда в эти дни, вместо того чтобы играть с товарищами, мальчик околачивался на школьном дворе, у ворот. Отказываясь от игр, он объяснял, что ему нездоровится, и вид у него действительно был очень болезненный. Он притворялся, что смотрит по сторонам, но на самом деле все время смотрел на дорогу. Как только вдали показался Джефф Тэчер, Том просиял, но через минуту лицо его сделалось снова печальным. Когда Джефф вошел в ворота, Том подбежал к нему, всячески стараясь навести его на разговор о Бекки, но тот был туповат и не понял его намеков. Том все ждал и ждал, проникаясь надеждой всякий раз, как вдали показывалось развевающееся платьице, и всем сердцем ненавидел ту, кому принадлежало оно, как только убеждался, что она не Бекки. Наконец платьица перестали показываться, и Том окончательно приуныл. Грустный и задумчивый, он вошел в пустой класс и уселся на свое место — страдать. В это время у ворот мелькнуло еще одно платье, и у Тома екнуло сердце. Миг — и он уже был во дворе, неистовствуя, как индеец: он кричал, хохотал, гонялся за мальчишками, прыгал через забор с опасностью для жизни, кувыркался, ходил на голове — словом, совершал всевозможные геройские подвиги, все время при этом поглядывая в сторону Бекки — смотрит ли она? Но она, казалось, не обращала на все это никакого внимания и ни разу не посмотрела в его сторону. Неужели она не замечает его? Он стал совершать свои подвиги поближе к ней. Он носился вокруг нее с боевыми криками, сорвал с кого-то кепку и забросил ее на крышу, врезался в толпу мальчишек, расшвырял их о разные стороны, растянулся на земле перед самым носом у Бекки и чуть не сбил ее с ног. Она отвернулась, вздернула нос и сказала:
— Пф! Некоторые воображают, что они интереснее всех… и всегда петушатся…
Tom reached school ahead of time. It was noticed that this strange thing had been occurring every day latterly. And now, as usual of late, he hung about the gate of the schoolyard instead of playing with his comrades. He was sick, he said, and he looked it. He tried to seem to be looking everywhere but whither he really was looking--down the road. Presently Jeff Thatcher hove in sight, and Tom's face lighted; he gazed a moment, and then turned sorrowfully away. When Jeff arrived, Tom accosted him; and "led up" warily to opportunities for remark about Becky, but the giddy lad never could see the bait. Tom watched and watched, hoping whenever a frisking frock came in sight, and hating the owner of it as soon as he saw she was not the right one. At last frocks ceased to appear, and he dropped hopelessly into the dumps; he entered the empty schoolhouse and sat down to suffer. Then one more frock passed in at the gate, and Tom's heart gave a great bound. The next instant he was out, and "going on" like an Indian; yelling, laughing, chasing boys, jumping over the fence at risk of life and limb, throwing handsprings, standing on his head--doing all the heroic things he could conceive of, and keeping a furtive eye out, all the while, to see if Becky Thatcher was noticing. But she seemed to be unconscious of it all; she never looked. Could it be possible that she was not aware that he was there? He carried his exploits to her immediate vicinity; came war-whooping around, snatched a boy's cap, hurled it to the roof of the schoolhouse, broke through a group of boys, tumbling them in every direction, and fell sprawling, himself, under Becky's nose, almost upsetting her--and she turned, with her nose in the air, and he heard her say: "Mf! some people think they're mighty smart--always showing off!"
Щеки у Тома вспыхнули. Он поднялся с земли и, понурый, раздавленный, медленно побрел прочь.
Tom's cheeks burned. He gathered himself up and sneaked off, crushed and crestfallen.